Кисловодск. 28 сентября 1897
Дорогой Иван Иванович,
С половины июля, т.е. со времени моего возвращения из-за границы у меня лежит на столе памятная записка "написать Ивану Ивановичу". Каждый день я ее видел, каждый день собирался написать и откладывал на следующий, и вот к октябрю только собрался, да и то, по правде говоря, уж очень совесть загрызла после Вашей телеграммы; и все просто потому, что настроение было никуда негодное — мог держать в руках только книжку, которых и прочел значительное число, но всякий инструмент — кисть, перо валился из рук.
Весной, как Вы помните, я, обладая небольшим голосом, направился в благословенную Италию, в надежде, что там мне голос разовьют и просто поставят. Потому ли, что я несчастливо попал и меня все первое время преследовали непогода и холода, или почему другому, но вышло так, что чуть только я в Анконе (ехал я на Варшаву, Вену, Фиуме, откуда морем в Анкону) ступил на итальянскую почву, голос меня оставил окончательно, так что я мог говорить только шепотом. Можете себе представить, как удобно путешествовать в чужой стране, в громыхающих вагонах, пересаживаться при шуме и гаме, господствующих в вокзалах, и договариваться в гостиницах, имея возможность говорить только шепотом. Иногда бывало смешно, когда носильщики, извозчики и проч., думая, что я говорю с ними по секрету, отвечали мне тоже потихоньку, а иногда было просто горько.
В Триесте и Фиуме нет прямых пароходов в Сицилию; нужно пересаживаться в Бриндизи, потом 2 раза пересаживаться на поездах, а так как это все сопряжено с разговорами, я и предпочел (нрзб.) махнуть в самый носок итальянского сапога, где сидит город Реджио. Тут впервые я увидал на другой стороне Мессинского пролива Этну. Почтенная, я Вам скажу, дама! Громадная, величественная, лежащая на самом берегу моря, с протянутыми в воду ногами, с гривой седых распущенных волос, она на расстоянии казалась такой покойной, гладкой и красивой, что не хотелось верить россказням о ее дурном и строптивом характере. Но едущим на скорых поездах долго любоваться видами не полагается; наш поезд уперся прямо в бок дымящегося парохода, моментально опустел, а пароход [...] стал полон, и не прошло и 10 минут, как мы уже плыли между Сциллой и Харибдой или, говоря попросту, переплывали Мессинский залив и через час высадились в самой Мессине, которая давно нам знакома как родина уничтожаемых нами в Петербурге апельсинов.
Добравшись до прославленной (нрзб.) Сицилии, я был рад, что погреюсь на солнце и испытаю его настоящий припек (нрзб.), не тут-то было! Право, были моменты, когда мне казалось, что я в Кронштадте — резкий ветер, моросит, солнце проглядывает только украдкой, и вот только когда оно проглянет, то видишь, что это не Кронштадт, потому что в небе и воде являются такие переливы красок, каких там еще не видали; но все-таки любоваться на них приходилось, кутаясь в пальто и поминутно прикрываясь зонтиком. Ждал я ждал погоды, прождал три дня и решил ехать дальше; в нескольких часах от Мессины есть прославленное место Таормина, стоящее на особой горе прямо против Этны (из Мессины ее не видно), поехал я туда, и действительно место оказалось такое чудное, что я не заметил, как просидел там шесть дней. И вот отсюда старушка уже не та! Тут понимаешь, отчего у ней такая репутация; красоту она сохраняет, но видно, что вся она в нарывах, многие из которых сочатся, многие дымят, морщин без конца и очевидно, что она не остается в покое. Часто ворочает своими членами, сдвигает и раздвигает морщины, причем ютящимся на ней в необычайном числе двуногим кочевникам приходится несладко. При мне она была все время покойна, и даже дыма не видно из верхнего кратера, должно быть, потому, что его разгонял сильный ветер, дувший на версту. Из Таормина переехал в Катанию. Город сам по себе не интересный, но я из него сделал интересную поездку до половины высоты Этны; поездка вообще легкая и приятная в экипаже, и только с последнего пункта, доступного для экипажей, я взял мула, чтобы взобраться на один из боковых заглохших кратеров, откуда открывался поразительный вид на застывшую реку лавы, влившейся во время последнего большого извержения. Я Вам покажу написанный с этого места этюд. Из Катании я поехал в Сиракузы, куда мне бы и не ездить, хотел поехать в Джирдженти, где есть интересные храмы и куда был у меня и билет, но, испугавшись перспективы еще лишний раз высадиться в новом городе, нанимать извозчика, гостиницу и проч., поехал прямо в Палермо, где решил пробыть дней 10, а прожил даже дольше, потому что это чудесный уголок, к тому же я отлично поместился, у меня была комната с балконом прямо на море, а небо и море там выкидывают такие штуки при содействии солнца, что можно сидеть целые дни, не сходя с балкона и любуясь тем, что расстилается перед глазами. К тому же в Палермо есть три сада с чудной тропической зеленью, в которых можно часами сидеть, особенно в жару. А в Палермо уже стало действительно тепло! Там мне было так хорошо, что я уехал оттуда с сожалением, которое по приезде в Неаполь только усилилось, так как жить в Неаполе много хуже! Но опять-таки тут (нрзб.) Везувий, в котором тоже есть что-то гипнотическое. В Неаполе я прожил 10 дней, жизнь эта мне надоела, и я переехал в Помпею, где тишина и покой и нечто вроде деревни. Отсюда я поднялся на Везувий, и так как лава разрушила каменную дорогу до станции железной дороги, то пришлось только немного проехать на лошадях (т. е. в экипаже), а большую часть пути верхом на невероятных одрах и на таких седлах, что кажется сидишь не на седле, а на бороне, опрокинутой вверх зубьями. Мне помнится, я Вам рассказывал, что я видел на вершине Везувия, когда был там в первый раз, 15 лет назад. Мне очень хотелось это написать, но, увы! Все так изменилось, что ничего из виденного мною не осталось, и все виденное было совсем ново. Я действительно стоял на краю громадного кратера-воронки, откуда через каждые 2—5 минут раздавалась такая канонада и вылетали такие массы дыма, паров, камней и пепла, что, по совести говоря, хотелось как можно скорее удрать подальше от этой чертовщины; я не мог пробыть там более часа и, пока писал этюд, мой ящик, шляпа, платье и этюд были буквально усыпаны пеплом, что, как Вы легко поймете, мало способствовало колоритности моего этюда, хотя и сообщило ему маков тон. После Везувия смотреть уж было нечего, сел я на поезд утром, к вечеру был в Бриндизи, а ночью сел на пароход, который кругом Греции, мимо Афин и Константинополя доставил меня в Одессу, откуда я тоже морем доехал до Новороссийска, и на другой день я был здесь.
В Афинах я высаживался, должен сказать, что сколько я ни видел развалин и в Риме, и в Египте, и в Палестине, но более живописных, и по форме и по сочетанию красок, как в Афинах, нет нигде. К сожалению, не мог сделать даже беглого наброска, так как пароход не ждал.
Вот Вам моя Одиссея. Вернувшись сюда, я захворал, и это лишило меня возможности что-либо сделать летом.
Только теперь я чувствую себя хорошо и был бы совсем здоров, если бы не безголосье.
А как Ваше здоровье, Иван Иванович? Мне кажется, что этим письмом я загладил свою вину и заслуживаю, чтобы Вы мне написали о себе и о том, как прошло Ваше лето. Из художников здесь был Нестеров, а теперь еще остается Перов1 — этот совсем плох, кажется, у него чахотка, и жаль его, и вместе с тем он какой-то такой, что к нему не тянет. Ну, до свиданья! Поклон Вам от Марьи Павловны. Кланяйтесь Виктории Антоновне и дочке.
Искренно Ваш Н.Ярошенко.
Буду в Петербурге во 2-й половине ноября.
1 Перов Владимир Васильевич (1869—1898) — сын В.Г.Перова, живописец. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Участвовал на XX и XXI передвижных выставках.