Цюрих проклятый. 17 февр[аля] 1864
Ну, брат Волкач, удружил же ты меня. Как это тебе помогло удрать такую славную штуку. Я столько хохотал, что просто, кажется, как из России выехал, никогда так не смеялся. Молодец, почаще кабы ты этакие вещи пописывал, было бы недурно. Я ее списал и послал в Париж Якоби, там прочтут много, и также послал в Дюссельдорф к Каменеву — отличная штука. Спасибо тебе.
Спасибо также тебе и за письмо вообще, пиши только чаще, не ленись, не дожидайся новостей, а пиши, что взбредет в голову.
Хоть ты и не веришь тому, что я сделался тряпкой, но должен убедиться в том, когда увидимся, а до тех пор я тебе еще повторяю, что это так [...]
Увы, как горько отозвались твои слова в письме: "не говоря уже о специалистах, которые тебя все уважают как художника и как человека", — я страшно боюсь и совершенно уверен в том, что они должны будут переменить свое мнение и сказать: синица моря не зажгла (нрзб.). Это так. Поверь, искренне тебе говорю. Я гибну, видимо, с каждым днем. До сих пор такая апатия, что ничего не делаю, решительно ничего, несмотря на то [что] нужно кончать картину, которая противна, как черт знает что. Что будет со мной и не знаю.
Этюды я раздумал посылать, а пришлю теперь фотографии с этюдов и с неоконченной картины и с рисунков также в Совет при отчете, который, как бы то ни было, а нужно же написать.
Отчего ты не спросил Риппа, а прислал адрес Иванова. Конечно, это все равно. Да Риппка может обидеться — ведь он старый приятель.
Как ты распорядился со статьей М[ихаила] Ни[колаевича] Подъячева, куда поместишь? И кой дашь ли рисунок к ней? У меня там, сколько я помню, было два рисунка к богатому логу, где они? У тебя, что ли? И ты уж сам выбери, который идет лучше, а если можно, то и оба. Да скажи, пожалуйста, имеешь ли ты какое бы то ни было за это вознаграждение. Ведь из спасибо шубы не сошьешь. Я со своей стороны только и могу сказать теперь — спасибо. Каково жил Ознобишин у Бекетова? Напиши об этом. Просить его самого я не смею, ибо не раз я пред ним был свинья. Он писал, а я нет. За успех его я радуюсь.
А уж Гине я просто боюсь просить, уж не сердит ли он на меня, я ему писал, писал, а он ничего. Да думаю, за что же сердиться. Джогин — другое дело, ему теперь некогда, да это и понятно. Ах, кабы да поскорее быть между вами всеми, рад бы был очень и, право бы, помолился богу. А ты, Волкач, до тех пор пиши, не ленись.
Когда приеду в Питер, буду стараться о том, нельзя ли будет каким бы то ни было способом выстроить в Дубках мастерскую, чтобы писать животных. Эта вещь недурная и не трудная. А ведь место-то Дубки какое великолепное. А что, как ты думаешь, найдутся у нас охотники писать животных? Что, ходит пароход в Дубки из Питера или нет еще? Эхма, как припомню прошлое, так как-то весело на сердце, а будущее не веселит, и сильно не веселит. Прощай. Кланяйся всем. Будь здоров. Остаюсь твой Шишкин.
На той неделе я был в Женеве и, вообрази, несчастье. Ехал собственно к Каламу, а он, его величество, изволил уехать в Италию, и, несмотря на весь мой натиск, попасть в мастерскую его не удалось, а был у Диде1 — пропасть хороших этюдов, а картины дрянь. Был еще у некоторых живописчиков, такая, брат, дрянь. [...] также там и выставка постоянная. Мещерского не видал, хотя и желал видеть, не нашел.
1 Диде Франсуа (1802—1877) — швейцарский живописец и акварелист. Пейзажист. Был учителем А.Калама. Основатель женевской школы пейзажистов.